Елена Игнатова - Загадки Петербурга II. Город трех революций
За брезгливым высокомерием Селина почти невозможно разглядеть реальные черты Ленинграда 1936 года, и не стоило бы упоминать о нем, если бы не поразительное сходство этого сочинения с памфлетом «Россия в 1839 году» Астольфа де Кюстина. Французских авторов разделяло столетие, за которое столь многое изменилось в стране и городе, о котором они писали, но идея у них одна: «Россия — империя зла». Селин описывал разрушающийся, погибающий город («Старые, гигантские, морщинистые, полуразвалившиеся, осыпающиеся тени великого прошлого… в них полно крыс»), но, по утверждению де Кюстина, Петербург погиб еще в его времена: «…портики, фундаменты коих почти исчезают под водой; площади, украшенные колоннами, которые теряются среди окружающих их пустынных пространств». Селину, с его крысами в развалинах, далеко до предшественника, сообщавшего, что зимой на островах Петербурга царствуют волки, но оба автора единодушны в том, что у города нет оснований гордиться красотой и памятниками культуры. «Слишком прославленная статуя Петра Великого… произвела на меня исключительно неприятное впечатление», — писал Кюстин, а Селину знаменитые музеи Ленинграда напомнили «склад бракованных, непригодных к употреблению товаров». Расстрел царской семьи в подвале, по его мнению, прежде всего «проявление дурного вкуса»; очевидно, публичная казнь французских короля и королевы больше соответствовала его утонченному вкусу.
«Я не осуждаю русских за то, каковы они, но я порицаю в них притязание казаться теми же, что и мы… — писал де Кюстин. — Невольно приходит на мысль, что эти люди потеряны для первобытного состояния и непригодны для цивилизации». Европейцы, по его словам, как правило, руководствовались заботой о благе человечества — очевидно, именно эта забота привела армии Наполеона в Россию. Полемизировать с де Кюстином, написавшим памфлет по заказу правительства короля Луи-Филиппа, бессмысленно, поэтому просто послушаем его: русских нельзя считать полноценными людьми, у них нет самобытной культуры, понятий о человеческом достоинстве и чести, о семейных традициях, а их религия, в сущности, язычество; эти полулюди лживы, бездушны, большинство их уродливо, и даже зубы у них имеют «форму зубов тигра или зубьев пилы»! Изображенные де Кюстином существа мало чем отличаются от «грязных подонков» Селина, и он, несомненно, мог повторить за предшественником: «Мне становятся ненавистными и страна, и правительство, и весь народ, и я испытываю неописуемое отвращение и мечтаю лишь о том, чтобы скорее отсюда уехать». Что же, жанр памфлета никогда не отличался корректностью, однако рассуждения о «полулюдях» и низшей расе далеко выходят за рамки литературы. Оба автора утверждали, что судят о России и русских с позиции цивилизованных европейцев; что же, такого рода «цивилизаторы» оставили следы на страницах нашей истории в качестве иноземных завоевателей, временщиков вроде Бирона, да и большевистских вождей, которые тоже считали себя цивилизаторами. Но вот что примечательно: едва памфлет де Кюстина стал известен в России, радикальные круги общества приняли его как «настоящую правду» о России, то есть люди, радевшие о благе народа, не отвергли пасквиля на свой народ. Напоследок заметим, что написанное де Кюстином и Селином преследовало цель создать отталкивающий образа врага и что сочинения такого рода, как правило, предвещали близость войны.
Но о неизбежности войны не хотелось думать, хотелось жить в сильном, благополучном государстве, и в 1936 году многим казалось, что это время уже близко. В 1936 году эмигрант Троцкий писал о «преданной революции» и сравнивал происходившее в СССР с событиями после французской революции, когда Наполеон Бонапарт был провозглашен императором, а после его падения была реставрирована королевская власть. Возможна ли реставрация прошлого в советской России? Наблюдательные люди полагали, что в известных пределах возможна, и приводили примеры: в 1935 году в СССР были восстановлены отмененные в 1917-м офицерские звания, и в Красной армии появились лейтенанты, капитаны, майоры, полковники. Заметно менялся взгляд на историю России, вместо огульного очернения прошлого формировалась более взвешенная позиция, были реабилитированы многие традиционные нормы морали. «Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый „семейный очаг“… как можно больше отделить детей от семьи, чтобы оградить от традиций косного быта. Еще совсем недавно, в течение первой пятилетки, школа и комсомол широко пользовались детьми для разоблачения, устыжения, вообще „перевоспитания“ пьянствующего отца или религиозной матери… этот метод означал потрясение родительского авторитета в самых его основах», а теперь «тупые и черствые предрассудки малокультурного мещанства возрождены под именем новой морали», негодовал Троцкий. Отмена запрета на новогодние елки — тоже несомненный элемент реставрации. Ф. Ф. Раскольников, в то время полпред СССР в Болгарии, приехал в Москву летом 1936 года и был поражен переменами: «…страна… лихорадочно строилась, переделывалась, буйно расцветала и была на пороге какого-то нового, могучего ренессанса». Московские писатели спрашивали у Раскольникова, почему не возвращается на родину Бунин, ведь «он большой патриот, любит Россию, сильную армию, бодрую и радостную молодежь — все это он в изобилии увидит в Москве». В 1936 году режиссер МХАТа В. И. Немирович-Данченко во время гастролей театра за границей встретился с Шаляпиным и передал ему приглашение Сталина вернуться в СССР, однако тот отказался. И напрасно — если бы эмигрировавшие деятели культуры увидели «новый ренессанс» России, они наверняка признали бы заслуги коммунистической партии. Ленинградский литератор Валентин Стенич утверждал, что, если бы Гумилев был жив, он перестроился бы одним из первых и занял достойное место в современной литературе.
На двадцатом году советской власти «наряду с пафосом строительства… во всех слоях общества наблюдалось утомление и усталость, — отмечал Раскольников. — Все жаждали порядка, спокойствия, законности и свободы. Казалось, что самое трудное время позади: навсегда отошли в прошлое голод и ужасы первых лет коллективизации». Порядка и законности жаждала перестроившаяся старая интеллигенция и постепенно вытеснявшая ее новая, спокойной жизни желали многие люди в верхах власти. Примечательны показания одного из руководителей советской разведки А. Х. Артузова, арестованного в 1937 году, — он привел слова бывшего наркома НКВД Г. Г. Ягоды: «Довольно потрясений, нужно наконец зажить спокойной, обеспеченной жизнью, открыто пользоваться теми благами, которые мы, как руководители государства, должны иметь». У Ягоды были квартиры и дачи-поместья, все видные государственные и партийные чиновники широко пользовались регламентированными благами. Раскольников вспоминал, как Молотов принимал его в прекрасном загородном доме, сказав, что для него строится новая, еще лучшая дача. Благами и привилегиями пользовались не только руководители государства, но и «знатные люди»: партийные работники, чекисты, командиры Красной армии, организаторы производства, инженеры, ударники труда, видные ученые и деятели культуры. Новая знать получила право на «красивую», обеспеченную жизнь и могла повторить за Сталиным: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Московские писатели были увлечены возведением дач в Переделкино, они «превратились в заботливых и рачительных хозяев, пристраивали гаражи, обносили участки заборами и палисадниками», писал Раскольников. Больше всего деятели культуры ценили близость к людям власти, которая сулила дополнительные блага, и кто знал, что скоро многие покровители окажутся «врагами народа» и за близость к ним придется расплачиваться свободой, а порой и жизнью? Но казалось, ничто не предвещало беды, и новая аристократия сохраняла оптимизм и уверенность в будущем.
Неужели в СССР действительно происходила реставрация прошлого? Похоже на то: знаменитый старый актер Ю. М. Юрьев рассказал К. И. Чуковскому, что при встрече с А. С. Енукидзе он упомянул, «что у него в Московской губернии есть конфискованное имение. — „Возвратим“, — сказал Енукидзе». И сам Корней Иванович весной 1936 года испытал чувство, неведомое российским интеллигентам с незапамятных времен, когда на съезде ВЛКСМ увидел Сталина: «Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый… Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем… Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства», — писал он. Переполнявшие Чуковского чувства и их описание почти дословно совпадают с чувствами Николая Ростова при виде обожаемого государя-императора[99]. Наряду с реставрацией элементов прошлого мы наблюдаем «реставрацию чувств», и можно поверить воспоминаниям достойных людей о том времени: «Мы искренне верили…» Это не было фанатичной верой большевиков ленинской когорты, вера интеллигентов 30-х годов была формой приспособления, приобщения к новым условиям жизни. Л. Я. Гинзбург записала в дневнике суждение одного из таких людей: «Чтобы существовать, человек должен работать, чтобы существовать прилично, он должен работать квалифицированно; чтобы работать квалифицированно, он должен работать добросовестно, то есть убежденно разделять господствующее мировоззрение».
